Александр Афанасьев - Меч Господа нашего-3 [СИ]
Как Дагестан стал тем, чем он стал. Он знал это. В Кремле не знали, а он, простой русский офицер в чине подполковника — знал. Все дело было в несправедливости. В Дагестане, как и везде на Кавказе — чувство справедливости было очень острым, все понимали, что это такое, и если по отношению к чужим можно было поступить несправедливо, то по отношению к своим — никогда. Когда развалился СССР — стало мало работы, особенно плохо было в сельском хозяйстве. Сельское население потянулось в город, Махачкала за несколько лет увеличила население в полтора раза. Работы не было и тут. В Дагестане — была очень сложная система власти, система сдержек и противовесов: фактически это было миниатюрное многонациональное государство. За каждым народом — был закреплен какой-то государственный пост, и тот, кто его занимал — обязан был помогать своему народу, этакая система кормления. Они работала… какое-то время, почти все девяностые. Но потом — чиновники просто испортились и гниль — пошла из Москвы. Он, подполковник русской армии говорил об этом совершенно спокойно, с осознанием того, что он говорит — гниль в Дагестан пришла из Москвы. Дагестанские чиновники — часто ездили в Москву на поклон и видели, что русские чиновники — тоже воруют, но в отличие от них — они воруют для себя. Воруют нагло, открыто, никого не стесняясь. А поскольку — путь вниз всегда легче пути вверх — многие из них задались вопросом, а почему и мы не можем воровать для себя.
С этого момента — Дагестан был обречен. Традиционно-патерналистская система общества в Дагестане была обречена. Буквально за несколько лет — Россия создала в Дагестане такой же слой чиновников — паразитов и воров, какие опустошали и саму Россию. Зараза — перескочила с уже больного на еще здорового. Эти чиновники — уже воровали исключительно для себя и опирались не на народ — а на закон, поддерживаемый милицейской и военной силой, на то, что здесь называется «собачья служба». Эти чиновники и нувориши — ощущали себя не частью народа или рода — а частью криминально-коррупционного братства, сложившегося по всей стране, частью общероссийской чиновничьей прослойки. Русские в Дагестане, да и на всем Кавказе — традиционно воспринимались как нейтральная, сдерживающая и защищающая сила — но сейчас они воспринимались как источник заразы, способной разрушать общества и народы. То, что они и сами болели, и их обворовывали еще сильнее — никого не волновало — переносчик чумы тоже всегда и сам ею болеет.
Вот почему ваххабизм — так прижился на Кавказе и приобрел себе так много сторонников, в том числе и молодых. Ваххабизм — воспринимался как противовес коррумпированной, неэффективной и чуждой власти — но никто не заглянул за ширму, не посмотрел, что стоит за ним. Когда брали двадцатилетних пацанов — всегда спрашивали, кто еще был в банде, кто помогал, где есть схроны оружия. Но никто не подумал спросить — а чего ты хотел, будучи ваххабитом. Ну, ушли русисты — и что дальше? Что дальше то делать? Что — строить?
Подполковник знал тех, кто задавал именно такие вопросы. Он и сам один раз его задал — но не схваченному ваххабиту, а богатому человеку, который совершено точно помогал ваххабитам. Деньгами, оружием… много чем. Человек этот, еще родившийся в стране с гордым названием СССР — надолго задумавшись, вдруг сказал: а знаешь, гьудул,[43] я коммунизм хочу строить. Мы всем народом будем коммунизм строить. Приходи к нам, русский, будем вместе строить. Подполковник — тогда он был еще майором — сказал тогда: нет, вац,[44] не получится, посмотри, что было в Чечне. Ушли русские — построили они коммунизм? Аварец сказал — да, я знаю, что без русских не получится.
И заплакал…
Подполковник понимал, почему этот человек, кажущийся сильным — заплакал. Ему и самому — иногда хотелось плакать.
В жизни, ему не нужно было так уж много. Квартиру в родном городе — ему дали давным-давно, а семьей он не обзавелся, потому что у профессионального убийцы не может быть семьи. В квартире — была простенькая мебель, компьютер и хороший дорогой телевизор с видеомагнитофоном, который он смотрел, когда не хотел ни о чем думать, и когда было время. Он смотрел советские фильмы — старые, про войну, еще черно-белые. Коллекционировал их. И когда он их смотрел — обычно у него как-то странно щипало в носу… у самой переносицы… и было не по себе. Он понимал, что ничего уже не вернется, и думать об этом бессмысленно… но понимал он и то, что в другой стране он не был тем, кем он был. Наконечником копья, отточенным до блеска. Тайной карающей рукой государства. Человеком, который разменял уже пятую сотню пораженных целей — и ни за одну из них его никто не накажет кроме Бога. Потому что он стрелял, выполняя приказы командования… только Богу на это все равно. В другой стране, той, о которой были сняты наивные, черно-белые фильмы — он не попал бы в пылающий ад Грозного девяносто пятого года, не поклялся бы мстить у трупом обгоревших до костей товарищей — а отслужил бы в армии положенные два года, вернулся бы в родной город, устроился бы на завод и сейчас был бы мастером, а если повезет — начальником цеха. Но вместо этого — он был тем, кем он был…
Слева от него — замигала красным огоньком новейшая рация. Размером с сотовый телефон, только труба побольше — и сорок с лишним километров связи, в городе и горах поменьше, конечно. К ней были стандартные, от сотового телефона наушники. Но он никогда не пользовался наушниками — для выстрела на расстояние два с половиной километра нужна почти медитативная сосредоточенность, и никакой срочный вызов по рации — не должен отвлекать внимание…
Он включил рацию, подвинул поближе. Громкость была на минимуме, ничего не слышно с трех шагов — но он на спор пересказывал негромкий разговор людей, которые разговаривали шагах в пятидесяти от него. Долгая и полная опасностей жизнь — развили у него слух как у летучей мыши.
— Князь — общий. Двадцать минут. Борты на подходе. Принять готовность два…
Время…
Он еще раз проиграл в уме пути отхода. Основной — к гавани, там спрятана небольшая надувная лодка. Второй — к парку Ленинского комсомола и кладбищу. Третий, экстренный — с боем, к лесополосе. Недалеко отсюда стоит заминированная машина, можно выходить на нее, потом подорвать и прорываться. Еще в одном месте — стоит еще одна машина, но не заминированная, обычная трехдверная Нива и в ней спрятан автомат…
Снайпер в который раз проверил свое оружие. Заказное, триста штук без прицела. Ручная работа, московская фирма ORSIS, ствол изготовлен по технологии, которой не пользуется почти никто в мире — даже с учетом современной механизации — полдня работы на одну заготовку. Патрон — американский, калибр.408, оптимальная дальность работы для него — от полутора до двух с половиной километров, там, где раньше работа снайпера заканчивалась — сейчас она только начинается. Вместо обычного оптического прицела — на винтовке стоит комбинация из оптического прицела фирмы US Optic с тридцатидвухкратным увеличением и термооптики, американской же, тридцать штук — но уже долларов. Глушителя нет — никто не ожидает выстрела с расстояния в две тысячи шестьсот двадцать один метр.
Расстояние было точным. Он промерил его с помощью лазерного дальномера. Две тысячи шестьсот двадцать один метр.
Какая-то музыка — назойливо крутилась у самой границы сознания и подсознания, требовала к себе внимания. Подполковник прислушался — чтобы вспомнить и выбросить ее из головы…
Привези, привези…
Мне коралловые бусы…
Мне коралловые бусы…
Из-за моря привези…
Привези, привези…
Пела Пугачева. Старая, еще советских времен запись — тех времен, которые он не застал. Почему то здесь, в Дагестане — многие слушали Пугачеву, особенно из старшего поколения. Трудно представить себе что-то более неподходящее для Махачкалы лета две тысячи пятнадцатого года, чем это песня. Но Пугачева — все-таки пела.
Сюр какой-то…
Чтобы отвлечься, он снял в который уже раз показания с Кестраля, компактной метеостанции. Посмотрел в прицел, поставленный на максимальное увеличение на здание дагестанского Госсовета. Сейчас там не стреляли — две машины стояли посреди площади, какие-то старейшины вяло вели переговоры. Над зданием были два флага, один — изорван пулями в тряпки, другой почти цел. Все стены, беленые — покоцаны пулями. Подполковник знал, что изорванный флаг — это флаг России, а относительно целый — дагестанский. Но его это интересовало лишь потому, что по флагу — можно было узнать силу и направление ветра в районе цели. Кестраль, конечно, давал уже готовые данные — но подполковник с боевой кличкой Джин никогда не позволял себе расслабиться и излишне положиться на технику. В хорошем выстреле — основной компонент не винтовка, а все же человек. Хороший стрелок — сможет хорошо стрелять даже из плохой винтовки, но плохой стрелок из хорошей винтовки — хорошо стрелять не сможет никогда…
